26 апреля отмечается годовщина аварии на Чернобыльской АЭС. Ровно 36 лет назад в 01:23 в Советском Союзе произошла техногенная авария, эхо которой донеслось и до наших дней. Взрыв в четвертом реакторе Чернобыльской атомной станции с выбросом огромного количества изотопов стронция и цезия создал вокруг себя безлюдную зону отчуждения радиусом в 30 километров. И если бы не самоотверженность ликвидаторов катастрофы, масштабы трагедии могли быть еще больше.
Борис Грушко, председатель тверской общественной организации «Союз Чернобыль», на момент аварии на ЧАЭС служил в 51-м отдельном гвардейском вертолётном полку в городе Александрия Кировоградской области, но в день катастрофы находился в Москве, проходил учёбу в военной академии РХБ защиты им. С.К. Тимошенко:
— Я находился на очередной сессии в Москве, и 28 апреля я летел с аэродрома Быково в Кировоград на побывку домой, на 1 мая. Я в форме летел. Ко мне подошёл мужчина и спросил меня: «А что случилось в Чернобыле, товарищ майор?». Два дня уже прошло с момента, как произошла катастрофа, но я ещё ничего не знал. Тем более я находился в Альма-матер, в академии химической защиты, уже некоторые профессоры, преподаватели были на станции, а мы, слушатели, ничего не знали. Прилетев домой, прихожу в дом, а жена мне говорит: «А полка нет, полк улетел!» Я беру машину, еду, и тут у меня было удивление. На аэродроме, сейчас уже можно говорить, находилось по штату 52 вертолёта, а стояло всего два вертолёта. Один – дежурный экипаж возле командно-диспетчерского пункта и один вертолёт – со снятыми лопастями в ремонте в ТЧ. Аэродром полностью пустой, — вспоминает он.
Встретив замкомандира полка, Борис Грушко попросился в эпицентр событий, просил отозвать его с сессии, которая длилась до лета. Но командование приняло решение, чтобы он продолжал учёбу. Борис Грушко улетел обратно в Москву.
— 29 июня я прилетел из Москвы, а у меня уже лежало предписание убыть на станцию. Единственное что, если бы я полетел с полком, то я исполнял бы свою обязанность по той должности, которая у меня была – начальника химической службы полка. А тут я менял человека, который получил свою дозу и выбыл. Я попал на высокую должность, я был начальником химической службы – начальником службы радиационной безопасности авиации Киевского военного округа. Я находился в зоне с 30 июня по 8 августа – 40 суток. За это время я выполнил 16 полётов на реактор, ну и выполнял остальные задачи по организации могильников, по ведению радиационной разведки местности на зараженных территориях, пролёт над реактором – замер уровня радиации по тем возможностям, которые нам позволяли наши дозиметрические приборы, но и много других задач, — рассказал о своей отправке в зону отчуждения ликвидатор.
Радиация – это «невидимый убийца», который незаметно облучает каждую клетку организма, выводя её из строя. И справедливо будет заметить, что многие военнослужащие, особенно рядовые солдаты, отправляясь в зону отчуждения, просто не понимали, с чем им придётся столкнуться. А потом страха не было. Борис Грушко знал, что такое гамма-излучение, и потому понимал, что его ждёт впереди.
— Я не буду говорить, что я такой герой, особенно первый полёт, когда я полетел на рекогносцировку, в принципе осмотр станции. Когда подлетели, там была такая гнетущая тишина. Подлетели к разлому. Между третьим и четвёртым блоком труба с парапетами, которые тоже были обсыпаны радиоактивной пылью, радиоактивными отходами. И глядя на прибор, который стоял за командиром экипажа – ДП-3Б, он был до 500 рентген в час – а он зашкаливал. Но время экспозиции было небольшое, мы пролетали. Поэтому от тех доз посчитать можно… Только интерполируя можно было определить, какую дозу мы получили. Хотя нас сразу предупредили, что больше 25 рентген никто не должен был получить, — говорит лётчик.
За превышение допустимой нормы излучения, полученной во время ликвидации последствий, полагалась выплата тысячи рублей. Такие деньги по тем временам были не маленькие. Но так, как эта доза серьёзно бьёт по организму, командование старалось допускать ликвидаторов до таких доз только в крайних случаях. Правда многие из них не смотрели на «максимальную дозу», и вопрос был не в толщине кошелька, а в спасении планеты.
— Мы в тот момент даже не думали о деньгах, мы выполняли поставленные задачи. Хотя я, наверное, понимал, как никто другой из своей категории, потому что у меня была соответствующая должность. Я понимал, что такое – облучение, к чему оно может привести, какие дозы допустимы или нет. Потому вопросы дозиметрического контроля были на мне, — вспоминает офицер.
Борис Грушко одним из первых стал обустраивать могильники на территории зоны отчуждения. И если они начинались просто с «фонящей» одежды, то потом в могильники стали сбрасывать даже технику – как наземную, так и воздушную.
— Могильники были не сразу. Это уже было во второй половине июля. Потому что накапливалась зараженного. К примеру, зараженное обмундирование, зараженная ветошь после обработки. У нас на аэродроме был ПуСО – пункт специальной обработки авиационной техники. И поэтому всё накапливалось: зараженное обмундирование, фуражки. Приведу такой пример. Когда узнали, что я организовываю какие-то места, могильники – потому что я понимал, что не должно валяться где попало всё это, это всё должно быть сконцентрировано, огорожено, установлен знак радиоактивности с точки зрения безопасности, — говорит Борис Грушко о самом первом опыте создания могильников.
Услышав, что на аэродроме в Чернигове майор начал оборудовать могильники, для перенятия опыта к нему приехал один прапорщик из Черниговского лётного училища, который в самом начале работы в зоне отчуждения отгонял передвижную азотную станцию к разрушенному энергоблоку. Вернувшись от реактора, прапорщик понимал, что с себя нужно взять всю одежду и спрятать её подальше от людей, для чего военнослужащий упаковал её в пакет и бросил её в подвал.
— Потом он услышал, что какой-то майор «хоронит» это зараженное обмундирование. Он привёз его. Я говорю солдату с прибором – замерь. Замеряет, а на нём больше тысячи миллирентген в час. Я изъял у него одежду, написал произвольную справку о том, что изъято обмундирование. Первое – китель, второе – рубашка, третье там то-то и то-то. Изъято, так как нарушены нормы радиационной безопасности. Он приносит справку и говорит – дайте мне новое обмундирование. Поднимают приказ, который был на тот момент – там такого нет. Ну в общем доложили в Киев, а я китель разрубил топором, чтобы ни у кого не было соблазнов надеть его. Звонит мне с Киева большой начальник и говорит, мол чего я топором одежду рублю, — повествует ликвидатор.
Тогда действовал приказ Министра обороны, что уничтожению подлежали только лётный шлемофон, лётный комбинезон и лётные ботинки, и у вышестоящего руководства возникали вопросы – зачем Грушко уничтожает одежду. Однако там наверху не до конца понимали, что с этой одеждой радиация может распространиться во все уголки Советского Союза и руководствовались действующим приказом.
— Ну значит надо тем, кому это положено, зайти к министру обороны и сделать другой приказ, — говорю я, — потому что впереди ещё зима. Пойдут шинели, сапоги, всё остальное. Вот организовывал этот могильник. А потом в могильниках уже начали ставить пожарные машины, санитарные машины, вертолёты. Но мы тогда только начинали организовывать тогда эти могильники, — рассказал офицер о своих волевых решениях.
Но основные задачи Бориса Грушко всё же были в небе, в том числе и над разбушевавшимся реактором. Правда смысл некоторых полётов он до сих пор не смог разгадать.
— У меня есть два полёта на Ми-24, когда я лечу с шашкой над реактором. Когда я задавал вопрос, для чего это нужно… Во-первых, когда летишь на предельно малой высоте, пыль поднимается, а там на станции люди работают. Во-вторых, летит один борт, в правом пеленге идёт второй борт, а на внешней подвеске – шашка дымовая. То есть мне надо было рассчитать подлётное время, запустить шашку, а запустить её было легко, два провода выведены в салон. Рассчитать так время разгорания и подлётное время, чтобы с дымящейся шашкой проходить над реактором. А борт в правом пеленге и оттуда снимают, как стелется этот дым. Я задавал вопрос – зачем это нужно? Какая целесообразность этого полёта? – Вспоминает лётчик.
Среди специфических задач Бориса Грушко в небе над разрушенным реактором были дозиметрический контроль и специальная обработка. Но в целом же авиация, кружа над реактором, выполняла ведение воздушной авиационной разведки местности, проводила работу с учёными над различными экспериментами. А ещё каждый день в 14:00 вертолёты пролетали над реактором на высоте 68 метров на скорости 60-70 километров в час, собирая необходимые для дальнейшей работы данные.
— Мы не думали не о деньгах, не об орденах. С профессиональной точки зрения своей военной специальности, мне это было интересно, и я пытался понять, как эти задачи выполняются. Это не для красного словца. У меня жизнь разделилась «до» Чернобыля и «после». Даже если взять в пример боевые действия какие-нибудь. В тебя стреляют – слышно пулю. А здесь ничего не видно, ничего не слышно. У нас был один полёт, мы висели с бочкой, в которую ученые напихали разных приборов. Нужно было подлететь к реактору, опустить эту бочку, пять минут подержать её и привезти учёным. Лично я ничего не почувствовал в своём состоянии. А молодой лейтенант, который сидел на правой «чашке»… Зашли в столовую, у него из носа хлынула кровь. Ну то есть это облучение, оно воздействует на каждый организм специфически, — рассказал Борис Грушко.
Ещё одна из задач, которую выполняла армейская авиация – доставка роботов на крышу третьего энергоблока. Сначала использовались роботы из ФРГ, но они очень быстро выходили из строя. Излучение было такой силы, что в машинах сгорали все микросхемы. И тогда было принято решение использовать наш отечественный робот, который проработал в опасной зоне дольше всех. С этим роботом у Бориса Грушко ассоциируется геройский поступок одного из советских инженеров, который принимал участие в создании этого робота:
— Ученый с Ленинграда разработал нашего, советского робота. Мы его установили, и он тоже заклинил. И вот я этого человека вспоминаю – не знаю, жив сейчас он или нет – он попросил, чтобы не сбрасывали робота в реактор, потому что он хочет разобраться, что с ним произошло. Я ему говорю: «Похоже, ты сумасшедший». И вот мы подлетели, он вылез на крыше, мы ему спустили трос, он зацепил своего робота, мы его убрали от реактора, а там он увёз куда-то раскручивать. А там наведённая радиоактивность… Я не знаю… Но если девять тысяч рентген рядом было. Мне бы очень хотелось увидеть этого человек. Это герой, что я ещё могу сказать.
Закончил службу Борис Грушко в звании гвардии подполковника, и теперь возглавляет тверской «Союз Чернобыль». Эта организация сегодня объединяет не только ликвидаторов последствий аварии на ЧАЭС, но и других героев, вставших на защиту мира от радиации.